“<…> Москва, говорите, Петушки? Есть у нас попутный маршрут величайшего и непроизвольного мастера противоиронии: Игоря Северянина. Из Москвы – в Нагасаки!..”1, – замечает в “Предисловии”2 к своей поэме В. Ерофеев, тем самым проводя определенную параллель между собственным, “слишком единственным”3, экзистенциальным опытом и поэзотворчеством первого и последнего русского эго-футуриста. “Попутными” являются, на наш взгляд, и некоторые историко-бытовые архетипы в творческом поведении Ерофеева и Северянина, в частности, образы, связанные с их гастрономическими пристрастиями. При этом картины творимых ими миров безусловно соприкасаются. Отметим, что здесь “гастрономия, как понимание тонкостей поварского <в нашем случае винокуренного – Д.П.> искусства, а также совокупность пищевых, преимущественно закусочных <соответственно алкоголесодержащих – Д.П.>, товаров”4, без сомнения, является своеобразным знаком-копией5 определенной литературной позиции.
Причины, порождающие обращение каждого из них к подобной бытовой реалии, в обоих случаях подаются в аспектах самоценной мгновенной яркости, часто иронической для Северянина и безусловно сарказмной для Ерофеева: ср., например, у Северянина: “Я десять месяцев мечтаю, / А два живу и пью вино, – / Тогда для всех я пропадаю, / Но – где и как – не все ль равно? // Как лютик, упоенный лютней, – / Я человек не из людей… / И, право, как-то жить уютней / С идеей: пить из-за идей” – “Мой год” (1909) с ерофеевским: “<…> Как же не быть мне скушным и как не пить кубанскую? Я это право заслужил. Я знаю лучше, чем вы, что “мировая скорбь” – не фикция, пущенная в оборот старыми литераторами, потому что я сам ношу ее в себе и знаю, что это такое, и не хочу это скрывать”6. Характерно, что частота и интенсивность названных “гастрономических” рецидивов и для Венички, и для лирического героя Северянина провоцируется жизнью в городе, где необустроенность бытия чувствуется каждым из них особенно остро, и вытекающая из этого душевная боль чаще требует алкогольной анестезии. Но если по Северянину подобный гастрономический акт – событие часто радостное, (ср.: “Соседка, девочка Альвина, / Приносит утром молоко / И удивляется, что вина / Я пью так весело-легко. // Еще бы! Тридцать пять бутылок / Я выпил, много, в десять дней! / <…> // Жизнь городская – жизнь больная, / Так что ж беречь ее? к чему?..” – “К Альвине” (1918)), то у Ерофеева он преимущественно обыденно-меркантилен: “<…> Обидно вот почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на 6 рублей – а что и где я пил? <…> Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает…”7.
И для первого и для второго исход из города – своеобразное бегство от цивилизации – в равной степени логичен и может быть рассмотрен не только как способ обретения собственного “я”, но и как построение иной, иррациональной, алогичной, однако “естественной” для каждого из них жизни8. Разница состоит в том, что герой Северянина, как правило, бежит не в одиночку, а с предметом своей любви, тем самым выступая неким “спасителем”, причем рассматриваемое гастрономическое пристрастие подразумевается оставить вместе с другими городскими реалиями: ср., например, “<…> На моторной лодке мы поедем / Далеко, к чуть видным берегам. // Я возьму в волнистую дорогу / Сто рублей, тебя свои мечты. / Ну, а ты возьми, доверясь Богу, / Лишь себя возьми с собою ты!.. // Вот и все. Нам большего не надо. Это все, что нужно нам иметь. Остров. Дом. Стихи. Маруся рядом. / А на хлеб я раздобуду медь” – “Поэза о Гогланде9” (1915. Май). Веничка же “спасается” временно, спеша на встречу с обладающей сходным гастрономическим пристрастием сладострастной возлюбленной, которая именно через это пристрастие оставляет ему возможность возврата к цивилизации: “<…> Да и что я оставил – там, откуда уехал и еду? Пару дохлых портянок и казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и накладные расходы, – вот что оставил! А что впереди? что в Петушках на перроне? – а на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы. А после перрона зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и судороги…10. Да и отмечая достоинства предметов симпатий своих героев, и Северянин и Ерофеев придерживаются сходной “гастрономической” схемы: ср. у Северянина: “Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая / В оскорбляемый водкой хрусталь. / И вздохнул я словами: “Так вот ты какая: / Вся такая, как надо”” – “Последняя любовь” (18 апреля 1940) с: “<…> Вот – с этого все началось… <…> …я очнулся часа через три, и вот в каком положении я очнулся: я сижу за столом, разбавляю и пью… Я подумал: “Неслыханная! Это – женщина, у которой до сегодняшнего дня грудь стискивали только предчувствия. Это женщина, у которой никто до меня даже пульса не щупал…” А она взяла – и выпила еще сто грамм…”11 – у Ерофеева.
