Если определить парадокс как случайную стыковку несовместимого, то можно утверждать, что поэма “Москва – Петушки” и ее судьба тяготеют к неслучайному парадоксу. Парадоксален тот факт, что поэма, в которой христианство пропущено сквозь отчаяние, юродство и постмодернистское начало, была написана, когда автор приближался к возрасту Христа. Парадоксально отнесение поэмы к постмодернистским текстам, тогда как ее лирический герой (а следовательно, и автор) – живее и трепетнее многих живых. Парадоксально превращение поэмы в настолько классическое произведение, что оно легко теряет свою суть и вливается в реальность в виде упоминаний о Веничке при возлияниях или организации группового алкогольного паломничества из Москвы в Петушки. И совестливый литературовед не может не почувствовать парадоксальности в потребности и ожидании игры интерпретаций вокруг текста “Москвы – Петушков” наравне со стыдом расчленения нежной и болезненной его интимности. Потому нормально парадоксален ход этого доклада: “оставить душу в покое” (несмотря на то, что руки литературоведа неизбежно тянутся к скальпелю и вилке) и заняться схематичным анализом взаимовлияния и взаимоотталкивания некоторых задействованных в тексте – неважно, автором ли, самим текстом или интерпретационным контекстом – координатных систем: христианской, карнавальной и постмодернистической.
Что позволяет говорить о постмодернистичности текста “Москвы – Петушков”? В первую очередь, его небывалая словесная материя, которая играет с цитатами и идиомами, вынося на поверхность, сталкивая и сдвигая различные культурные коды (“От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда – можешь ли шагнуть <…> в мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?”). На языковом уровне как христианские, так и идеалогические, бюрократические и литературные реминисценции обыгрываются как правило одинаково: по принципу снижающего сведения к “пьяной” реальности (например, можно сравнить отсылки к Святому Писанию и к роману Н. Островского “Как закалялась сталь”: “О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житницы!…– они выпили всю “Свежесть” от станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево” и “Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не ошибиться в рецептах”). Кроме того, постмодернистична потенциальная (и за десятилетие вдумчивого прочтения отчасти реализованная) множественность интерпретаций поэмы. Однозначно относя поэму “Москва – Петушки” к первой волне русского постмодернизма, И.С. Скоропанова отмечает: “если бы был издан сборник, включающий исследования о ней, сделанные в разных странах, он <…> в несколько раз превысил бы ее объем и <…> помог бы лучше понять механизм множественности интерпретаций постмодернистского текста”1. Парадоксальность заключается в том, что, действительно, собственно постмодернистский “текст-ризома” открыт в бесконечность интерпретаций, однако эта бесконечность чаще остается потенциальной – так ли спорны и значимы версии описания, скажем, особенностей языка “Палисандрии” А. Соколова в связи с, например, карнавальной трактовкой модели мира и особенностей пола Палисандра?
Вряд ли будет спорным тот факт, что за наслоением реминисценций и языковой игрой текста “Москвы – Петушков” лежит не коллажная и фрагментарная, а цельная и глубоко трагичная картина мира. Представляется, что неоднозначность и напряженность художественной реальности поэмы обусловлены парадоксальным (и, соответственно, парадоксообразующим) синтезом христианской модели мира и постмодернистского контекста – можно сказать, что это произведение находится на стыке двух эпох в русской литературе: эпохи бого— и правдоискательства и начала “игровой эпохи” новейшей русской литературы. В итоге рождается “поэма о том, как едет пьяница в электричке” – поэма, описывающая интимное причащение “мировой скорби” юродствующего “маленького человека”, которого в финале распинает Хаос. И, говоря о русском постмодернизме, нельзя не сравнить внезапно возникшую апокалиптическую пустоту за окнами электрички, несущейся одновременно в Москву и в Петушки, с той предустановленной пелевинской пустотой, по которой легко и интересно перемещается антропоморфное образование по имени Чапаев.
