Взгляд на поэму В. Ерофеева в российском литературоведении установился вполне определенный, но набор методик, которыми оперируют ее исследователи, представляется несколько ограниченным. По крайней мере, к нему можно добавить некоторые наблюдения, представляющиеся вроде бы очевидными, но не высказанные до сих пор – то, что осознает всякий читатель поэмы, и то, что никто не сформулировал. Начинать, разумеется, следует с первой страницы – с заглавия.
Книга-путешествие, пусть и очень необычная, чаще всего уже в названии содержит указание на маршрут, который в ней будет описан. Это касается и текстов, в которых само путешествие отступает на второй план по сравнению с сюжетом – “Восточный экспресс”, “Поездка в Полесье”, “Поход в Танелорн” и т.д. Сам по себе сюжет о странствии героя вечен – после Гомера список “одиссей” стал практически бесконечным, что и позволило Х.Л. Борхесу включить эту историю в число четырех, которые “мы будем пересказывать – в том или ином виде”1. Впрочем, к этой идее мы еще вернемся. Пока же – о том, откуда и куда путешествует Веничка.
Его странствие не очень вписывается в сложившийся канон. Ведь изначально всякое путешествие сводится к одной из двух целей – познание мира или самопознание. В первом случае герой узнает нечто новое об окружающей его реальности, переживая в ходе странствий различные события. Примеры – “Хожение Афанасия Никитина”, “Путешествие в Арзрум”… Во втором случае главным является не внешнее странствие, а погружение в глубины собственного я; путешествие оказывается психологическим, чаще даже сентиментальным – как в “Письмах русского путешественника” Карамзина, “Путешествии из Петербурга в Москву” Радищева или “Путешествии вглубь сознания” Ле Гуин. Крайне редко появляются произведения, в которых оба аспекта совмещаются – “Сентиментальное путешествие” Стерна, “Нова-экспресс” Барроуза…
Но как быть с Ерофеевым?
Его герой не слишком интересуется миром – ему все уже известно, а вид из окна не слишком занимателен. Но он не ищет ничего и в себе самом – путешествие не обогащает Веничку никакими новыми знаниями, в финале он практически ничем не отличается от себя изначального. В чем же смысл этого путешествия между Москвой и Петушками? Возможно, в своего рода картографии (Ричард Бах в “Чужом на Земле” разбирает не места, а атмосферные условия, вехами для него являются не люди, а самолеты)? Может, и суть ерофеевского путешествия такова? Увы, и это предположение несостоятельно. Россия 1969 года живет по своим законам, а это значит, что ни сорт портвейна, ни качество его от станции к станции не меняется. Везде Веничка обречен получать одни и те же напитки, а это никак не способствует составлению карты пути…
Итак, путешествия как бы нет, если мы смотрим на тему в заглавии, а не на те понятия, которые она соединяет. А ведь соединяемые понятия дают почти исчерпывающее представление о замысле автора.
Репрезентация понятия “Петушки” на первый взгляд достаточно многозначна – это и конкретное место, имеющее для автора известное биографам личное значение, и провинция, противоположная Москве, и философски значимый “конечный пункт” железнодорожной ветки. Но говоря о станции, мы все время избегаем говорить о слове, которое само по себе важно ничуть не меньше. Петушки – уменьшительное от “петухи”, “петух”. В современном языке среди значений слова выделяется разве что разговорное ‘задорный человек’, ‘забияка’2. Однако в русском языке на протяжении многих веков одно омофоничное ему слово было наделено гораздо более важным для нас значением. Например, в словаре Даля: “Питóк м. питýх, питýн твр. пивýнья ж. пивóк м. арх. пьяница, охотник до хмельного. Питýшка ж. кал. ковш, корчек, черпачок для питья. Питýха ж. вят. пи´туха пск. попойка, погулка, вечеринка, где пьют вино, брагу. Питýшничать, бражничать, пить разгульно, пировать” 3. Один из авторов настоящего текста с детства помнит слово “пропитуха”, которое если и незнакомо его реципиентам, то при услышании не вызывает никаких разномыслий.
