Вопрос о жанровой спецификации “Москвы – Петушков” поднимается на первых же страницах произведения: авторское определение “поэма”, отсылающее читателя к традиции Гоголя и Достоевского, намечает контаминацию прозаического и поэтического начал в тексте, а жанроподобное наименование в посвящении – “трагические листы” – предвосхищает неистовую фантасмагорию, которой предстоит развернуться в финале. Далее в иронических метанарративных рассуждениях героя-повествователя подчеркивается полижанровая структура текста, объединяющая в себе несколько жанровых образований: “Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков. От самой Москвы все были философские письма и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… Теперь начинается детективная повесть”1. Однако следовало бы указать на еще один жанр, в котором выезжает из Москвы и не доезжает до Петушков Веничка, – это жанр сентиментального путешествия, традиция которого актуализируется на всем протяжении поэмы и проливает свет на образ повествователя и характер построения нарратива2.
Близость поэмы Ерофеева сентиментальным путешествиям стернианской парадигмы эксплицируется даже на чисто внешнем – “диакритическом” – уровне. Композиционно текст членится на главы по названиям мест, через которые проезжает герой, при этом название главы никак не соотносится с сообщаемой в ней информацией: в тексте нет ни изображения достопримечательностей, ни описания быта и нравов увиденных мест (как в путешествиях Петровского времени или средневековых паломничествах к святым местам с обязательным ритуалом перечисления сакральных ценностей). Переход от главы к главе, как и у Стерна, зачастую сопровождается парцелляцией (предложений, реплик диалога), подчеркивающей стремительность перемещения героя и динамику его “умствований”. В текст вводятся графические элементы – “заветные леммы” черноусого, “индивидуальные графики” Венички. (Вспомним, что именно Стерн был одним из первых писателей, относившихся к своему произведению как к эстетическому целому: в романе “Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена” он оставил пустые страницы для помет читателей, поставил на полях указующие персты, ввел в текст рисунок спиралевидного движения трости дяди Тоби, неоднократно менял шрифты и т.д.). Но связь поэмы с сентиментальным путешествием проявляется и на более глубоком уровне.
Анализируя карнавальный мир поэмы, А.Л. Зорин среди источников, на которые мог ориентироваться Вен. Ерофеев, указал путешествие Радищева. По мнению исследователя, действие поэмы разворачивается в семантическом поле двух радищевских цитат: эпиграфа, эсхатологический смысл которого иррадиирует на “фатальные закономерности” веничкиных московских блужданий, и ставшей семантическим лейтмотивом в поэме фразы из предисловия об “уязвленности” путешественника “страданиями человечества”3.
Образ Венички несомненно близок героям сентиментальных путешествий (Йорику Стерна, русским путешественникам Карамзина и Радищева) и сентиментальной культуры в целом, открывшей “внутреннего человека и интимные связи между внутренними людьми”4 в противовес “внешнему” человеку долга в искусстве классицизма. Эстетика трогательного, слабого, не-героического, способная вызвать искреннее человеческое сочувствие и сострадание, насыщает собой художественный мир поэмы. Веничка, путешествующий в поисках “уголка, где не всегда есть место подвигу”, отрицает саму идею жертвенного подвижничества и героического служения и созидания: “О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никакой одержимости – всеобщее малодушие” (С.41). Любое проявление авторитарности (будь то грубое физическое превосходство “людей в белом”, вытолкавших Веничку из ресторана Курского вокзала, метафизическая сила Сфинкса и Сатаны или давление общественного мнения в орехово-зуевском общежитии) вызывает в герое боль и сопротивление. Тотальная жалость “вместительного” веничкиного сердца “ко всякой персти, ко всякому чреву… и ко плоду всякого чрева” имеет своей предтечей чувствительность Йорика, чье “скромное путешествие сердца” сопровождалось обилием проливаемых слез и искренним состраданием в равной мере как хозяину околевшего осла в Нанпоне, так и “соблазненной и покинутой” Марии в Мулене.
